Девять лет назад Яна и её муж усыновили здорового по документам годовалого малыша Петю. Растили в любви, радовались родительству. И всё было хорошо до тех пор, пока он не пошёл в детский сад. Ребёнком для педагогов он был неудобным — гиперактивный, игнорирующий правила поведения, шумный и местами агрессивный. Начались жалобы от воспитателей, походы по психологам, неврологам, предложения перевести в другой садик. Когда Петя пошёл в школу, проблемы усилились — к поведению прибавилось отставание в учёбе. Психолого-медико-педагогическая комиссия рекомендовала психиатра. Так Петя стал ежегодным пациентом психиатрической больницы, куда его клали на месяц сначала раз в год, потом раз в полгода. Диагнозом был психопатоподобный синдром. Пете прописывали препараты, от которых он либо дичал, либо его тошнило и он лежал пластом. А его маме шептали о том, что «этот кошмар не закончится никогда, всё будет только хуже, подумали бы вы, пока не поздно».
И Яна думала. О том, что с Петей происходит, как ему помочь, бороздила интернет. Ведь ни один специалист, наблюдавший мальчика, не разъяснил ей ничего подробно ни о его синдроме, ни о прогнозах, ни о вариантах коррекции. Переписывали диагноз, освежая дату, назначали препараты и повторный приём через полгода. Учителя пренебрежительно сообщали об ужасном поведении и успеваемости, родители других детей гневно просили отгородить их здоровых и умных чад от нездорового Пети, грозя опекой. Яна сникла, муж самоустранился. Яна обивала пороги госучреждений в попытках получить всевозможные направления куда угодно, где могли бы хоть чем-то помочь. Придя однажды в районный психологический центр, она в него больше не вернулась. На приёме у психолога десятилетний Петя разбросал методические пособия и громко кричал. «Добрый» психолог строго наказала «с таким поведением сюда больше не приходить» и рекомендовала сидеть дома. Но вскоре дома присели все — начался ковидный локдаун.
Яна сникла окончательно, Петя совсем одичал. Так он снова оказался в психиатрической больнице. В очередной раз, не добившись конкретики от врачей, Яна обратилась в суд. Тут же против нее ополчились органы опеки. Яне было сказано, что «бачили очи шо куповалы» и что она не справляется. Плохая, то есть, мама. Яна согласилась, что не справляется и заявила отказ от Пети. И все ополчились ещё больше и объявили её самой плохой из всех плохих мам. Так иск к стационару быстро превратился в иск об отказе от усыновления.
Моё участие в этой истории совпало практически с её концом. Меня пригласили в суд в качестве специалиста для разъяснения заключений медицинских психологов и обоснования необходимости проведения экспертизы. Запрос был для меня странным, ведь на момент обращения Петя уже несколько месяцев находился в психиатрическом стационаре. А значит и специалистами на суде должны были выступать его лечащие врачи и наблюдающие психологи. Но оказалось, что их неоднократно вызывали повесткой, а у них находились уважительные причины в суд не приходить.
Заключения в материалах дела были шаблонные, противоречащие друг другу, без какого-либо намека на полноценное патопсихологическое исследование.
Запись о раскрытии ребенку тайны усыновления и сообщении об отказе от него была, а ответов на вопросы: в каких условиях состояние Пети может улучшиться, а в каких усугубиться; какие прогнозы по его развитию, насколько он привязан к родителям с учетом его диагноза — нет. И от этого невозможно грустно. В результате — полное непонимание суда, опеки и родителей, что вообще с ребёнком происходит. В коридоре суда я впервые встретила Яну. Худощавая женщина с измученным видом. Она зло посмотрела на меня и буркнула: «Всё равно отдам его». Её позиция была оборонительной. В мои задачи не входило ни уговаривать её оставить Петю, ни поддерживать её отказ. В таких ситуациях специалист лишь делится своими знаниями, отвечая на вопросы суда, без опоры на личность конкретного ребенка, которого он не обследовал. Как говорящий справочник. Я в шутку называю это «работаю Яндекс-Алисой».
В суд всё-таки пришли две дамы — психиатры из стационара. По их комментариям выходило, что Петя — больной и сложный, у него «плохой интеллект». На вопрос судьи, а как помочь ему с этим, дамы бормотали что-то про домашнее обучение и специализированный интернат. Всё. Я просто сказала как есть — про особенности детей с диагнозом как у Пети, про необходимость полноценного исследования в таких случаях, про пресловутый тест Векслера, которым оперировали дамы и который сам по себе весьма неоднозначен. Про вероятные прогнозы при разных условиях, адекватную помощь со стороны специалистов и про отсутствие этой помощи, про удобных и неудобных детей и разное отношение к ним у взрослых. Суд назначил экспертизу Пети.
А на следующее утро Яна позвонила мне и сказала, что забирает Петю домой. Она изменила своё решение об отказе, получив, наконец-то, подробную информацию о состоянии ребенка. Яна рассказала, что вчера ей впервые за всё время стало понятно про то, что с ним происходит и как нехорошо поступали те, к кому она обращалась за помощью. Самое печальное, что всё время она была уверена, что такое к ней отношение — нормально, ведь «она сама виновата, не справилась». Больше всего она сокрушалась о том, что разговор с Петей об отказе уже состоялся. Сейчас Яна выбрала путь негосударственной поддержки и сопровождения. И в её случае выходит, что она не узнала бы о нём, не пройдя всё это.
Эта история плотно связана с равнодушием и некомпетентностью работников государственной системы. Специалисты, которые попались на пути Яны, дали понять — неудобные дети им не интересны, таких детей надо прятать либо в палатах, либо дома. А ведь многих из них вполне реально адаптировать к социальной среде. Если бы педагоги в саду и школе не гнобили и не отмахивались, врачи не пугали бы, а грамотно обследовали и подбирали лечение, если бы психолог из центра не прогоняла, если бы опека не осуждала и не обвиняла, если бы все эти люди отнеслись к Пете как к живому человеку, а не лишней дефективной единице, всё было бы иначе. Знаете, как некоторые врачи в кулуарах называют особенных детей? «Битый пиксель».
Откуда берутся эти равнодушные, озлобленные, ленивые, осуждающие и обесценивающие сотрудники госорганизаций, призванных помогать? Вероятно, их воспитывает наше государство. Требованиями нужных показателей для статистики, карающей стигмой, дозволенной коррупцией, отсутствием качественной подготовки кадров и контроля за их профпригодностью. Система, ориентированная на отчеты, а не на человека никогда не будет реально помогать людям. Такая система не даст реализоваться специалистам. Что они могут сделать за отведенный норматив в 10-30 минут на пациента? Конечно, есть и личностный фактор. Кто-то идёт работать врачом, психологом, в опеку, чтобы действительно помогать и помогает изо всех сил. Кто-то идёт, чтобы ощутить своё превосходство и мелкую власть. Но пока есть такие истории, как у Яны, очевидно, что система работает криво.
И ведь такие истории происходят сплошь и рядом, но чаще всего заканчиваются плохо. Процент детей, которых возвращают обратно в детдома неумолимо растёт. Их возвращают родители, которые, столкнувшись с трудностями в психической деятельности ребенка, в какой-то момент оказываются в тупике, не зная как помочь и что делать. Они не получают бесплатной квалифицированной помощи от государства, хотя им всем её обещают. Нам действительно необходим институт психического здоровья семьи и детства с профильными детскими специалистами . Но чтобы всё реально помогало не только на бумаге, прежде всего, должен измениться принцип работы самой системы. С «человек-галочка» на «человек-человек». Возможно, тогда «неудобных» станет меньше. Неудобных детей, родителей. Людей.
*Имена участников изменены
Автор: Алиса Колесова, судебный эксперт, клинический психолог
Источник информации: «Эхо Москвы» https://echo.msk.ru/
